И мадонна, и тесно прижавшийся к ней младенец, и поддерживающие ее путти в образе ангелочков — все как бы высечено из одного каменного блока. Даже левая рука мадонны, обхватившая книгу, не нарушает впечатления монолитности форм. Эту картину нельзя отнести к категории так называемых «святых собеседований», того тихого разговора, который в присутствии Марии ведут святые. Здесь их двое — Иоанн справа и Франциск слева. Они молчат. Разговор закончен. Задумчиво устремил взгляд Иоанн, отвернувшись от мадонны; глубоким вопрошающим взглядом смотрит на зрителя Франциск; не глядя ни на кого, стоит, потупившись, серьезная, погруженная в свои мысли мадонна.
Но почему же именно сфинксы дают правильный ключ к пониманию этого произведения? В эпоху Возрождения, в XV—XVI веках, церковь использовала сфинкса как своего рода символ — сфинкс-хранитель тайн религии. Возможно, что в алтарной картине, заказанной францисканцами, тайной, хранителями которой были сфинксы, был догмат о непорочном зачатии и искуплении. И, может быть, именно поэтому образ мадонны не является в данном случае символом материнства — она выступает именно как символ одного из основных догматов христианства — догмата о непорочном зачатии и связанного с ним искупления.
При подобной трактовке «Мадонна с гарпиями» (к сожалению, мы не вправе дать ей иное название) предстает перед нами как произведение, в котором с большим мастерством найдено гармоническое взаимодействие строгой и монументальной формы и той идеи, которая лежит в основе замысла. Идея эта — глубокое осознание высокого предначертания. Отсюда серьезность мадонны, ее самоуглубленность, ее величавость и замкнутость. Таким образом, при правильном истолковании темы и замысла то, что звучало в устах некоторых исследователей как упрек, только лишь подчеркивает значительность произведения. Недаром Б. Р. Виппер, крупнейший советский искусствовед, относит «Мадонну с гарпиями» к числу наиболее возвышенных и гармоничных произведений Андреа дель Сарто.